Мистические тайны Гурджиева.
Часть восьмая: Гурджиев и суфизм (продолжение).
Предыдущая часть тут.
Но хватит о мистере Алистере Кроули писать. Пора бы снова заглянуть в дневниковые записи Георгия Ивановича Гурджиева. Пришёл его черёд. Итак, предоставляю ему теперь слово. Далее в дневнике Георгия Ивановича Гурджиева говорится:
Май 1906 года
«Прошло пять лет. В то майское жаркое утро я проснулся в гостинице Кандагара, расположенной в самом центре города, на шумной пыльной площади. Окно моей убогой комнаты с низкой кроватью и грудой войлочных циновок вместо стола выходило в тёмный двор, совершенно голый, как лобное место; от соседних домов он был отгорожен высокой глиняной стеной. Создавалось иллюзорное впечатление защищённости, изоляции от внешнего мира.
Но, проснувшись, я понимал, чувствовал: сегодня, может быть, сейчас, через несколько минут меня настигнет ТО, от чего я пытался бежать, что старался отринуть от себя последние шесть лет.
Я лежал на своей кровати и завороженно наблюдал, как крестообразная тень от оконной рамы подбирается к кувшину с водой, почему-то оставленному мною посреди комнаты. «Тень коснётся кувшина, и тогда...» Я цепенел: неотвратимое приближалось. А бежал я все эти годы от трона Чингисхана. Вернее, я делал постоянные усилия отринуть от себя необходимость получить его. То есть выполнить своё Предназначение.
Предназначение... Пять лет назад, случайно ( случайно... Не бывает случайностей во Вселенной, не бывает никогда! ) оказавшись в доме суфия шейха Ул Мохаммеда Даула, я уже осознавал, какая сила заключена в троне Чингисхана. Нет, не тогда! Гораздо раньше я стал понимать это. Чувствовать. Во время экспедиции, начавшейся в Чите и закончившейся так трагически и необъяснимо, понимание, ЧТО я ищу, было уже окончательным. Как и понимание неотвратимого: мне не увернуться от выполнения своего Предназначения...
И всё-таки я попытался вырвать своё «я» из заколдованного круга ( а может быть, квадрата; в каком из четырёх углов моё собственное спасение? ). Из дома белого шейха начались мои суфийские странствия.
Ещё в нашу первую встречу с Ул Мохаммедом Даулом, во время дальнего путешествия с Саркисом Погосяном ( оказывается, уже тогда цель его была – трон Чингисхана, хотя я и не знал этого ), семена суфизма пали в мою неподготовленную душу, и она для них оказалась плодородной. А вторая наша встреча с шейхом определила весь мой дальнейший путь в этой жизни: суфийская вера, вернее, суфийское мироощущение, поведение в жизни, призванное привести меня в конце концов к прозрению, к слиянию с высшей мудростью Космоса, имели к этому времени — к майскому утру 1906 года в Кандагаре — конкретный результат: я стал другим человеком, и мне постепенно начало открываться то, что позволило создать свой Институт гармоничного человека.
И всё же — наконец я должен сделать это признание! — тайная моя надежда в первые годы странствий по лабиринтам суфийской мудрости заключалась в страстном желании избавиться от тяжкой зависимости, заключённой в проклятой карте с маршрутом к Пятой башне Шамбалы...
«Суфии,— заклинал я, кочуя из страны в страну, от Учителя к Учителю,— помогите! Просветите: что делать? Как поступить? Избавьте меня от карты, трона Чингисхана, от необходимости исполнить Предназначение!..»
Может быть, суфийские знания, которые я получил в те годы, были недостаточны? Или я был не вправе требовать от них исполнения эгоистических желаний? Но ведь они принадлежали только мне! Я не решался высказать их ни одному из шейхов – суфиев , своих Учителей!..»
Отвлечёмся несколько от дневника Георгия Ивановича Гурджиева, для того чтобы читателю пояснить чем же на самом деле является суфизм. Без этого сложно представить не только мироощущение Гурджиева, но и его мировоззрение, философию и взгляд на жизнь в целом.
СУФИЗМ
Само слово имеет арабские корни— «шерсть», «носящий шерстяные одежды». Суфизм — мистико-аскетическое движение в исламе, зародившееся в середине VIII — начале IX века на территории современного Ирака и Сирии в среде странствующих сказителей и проповедников, участников пограничных войн с Византией, они принимали в свои ряды простых смертных — ремесленников, торговцев, частью также христиан, принявших ислам. В разные эпохи суфизм был распространён от Северо-Западной Африки до северных окраин Китая и Индонезии.
В целом для суфизма характерны сочетание идеалистической метафизики ( Метафизика— противоположность диалектике: метод в изучении живой и неживой природы, основанный на незыблемой данности ( так было, так есть и впредь так будет ), когда вечные аспекты Природы изучаются изолированно друг от друга ) с особой аскетической практикой, учение о постепенном приближении адепта ( ученика ) через мистическую любовь к познанию Бога, важная роль духовного наставника ( шейху, муршиду, пиру ), ведущего адепта по пути к высшей истине. Отсюда стремление суфиев к интуитивному познанию, озарениям, экстазу, постигаемым путём особых танцев или многократного повторения монотонных формул, умерщвление плоти адепта.
В учении суфизма есть как бы несколько основ, заложенных его разными создателями и в разные времена, однако взаимопроникающие и обогащающие друг друга. Одна из таких основ — теория самонаблюдения над соотношением поступков человека и его сокровенных намерений с целью достижения высшей искренности перед Богом, что противопоставлялось лицемерию и показному благочестию духовенства. Другая основа суфизма — учение о мгновенном озарении суфия на пути к Богу, предусматривающее внутреннее очищение ( школа Маламатийа, Нишапур, IX век ). Ещё одна суфийская основа — учение о фана ( багдадская школа Джунайда ): мистическое растворение суфия в Боге, ведущее к сверхбытию ( бака ) — вечности в абсолюте.
Все основы суфизма в конечном счёте, только в разной интерпретации, сводятся к трём этапам, которыми суфий приходит к конечной цели: первый этап мистического пути — шариат, то есть общемусульманский религиозный закон; второй — тарикат: суфийский личный путь каждого к абсолюту через обычную жизнь людей, от которой ни в коем случае не следует отгораживаться, «уходить в пещеру или в пустыню», но участвовать в ней конкретным делом, овладев в совершенстве одной или несколькими профессиями, и, исполняя дело, проповедовать среди людей суфийские истины; наконец, третий этап, хакикат — мистическое постижение Истины в Боге, когда дух суфия «сбрасывает цепи множественности», присущие материи, и приходит к единению с абсолютом, то есть становится бессмертным.
В XII—XIII веках начинает складываться суфийское братство, отчасти подобное христианским монашеским орденам, хотя и менее строго организованное.
Суфизм на протяжении следующих веков, превратившись в разновидность официального ислама, становится влиятельной религией в странах Ближнего и Дальнего Востока, его символика, образы, мироощущение пронизывают религиозную и светскую поэзию в вершинах её достижений — Руми, Хафиз, Джами, Ансари и другие.
В 2016 году в России в издательстве «Алгоритм» ( Москва ), вышла книга Руслана Владимировича Жуковца – психотерапевта, занимающегося духовными практиками, давно идущего по суфийскому Пути постижения Истины, автором 12 книг «Великие мистики как они есть». В главе «Загадка Георгия Гурджиева» автор пишет:
«Какие бы странные вещи ни рассказывал о себе Гурджиев и как бы он ни затуманивал своё прошлое – совершенно очевидно, что основное обучение он прошёл у суфиев. Четвёртый Путь строился по принципам суфийской Работы, пусть и с поправкой на уникальность подхода Гурджиева. Но суфийский Путь не подразумевает создания ашрамов, общин или монастырей, в которых люди живут и работают постоянно. Он проходит в гуще повседневной жизни, где искатель учится и терпению, и принятию, а также обнаружению Божественного Присутствия и проявлений Воли Бога. Суфийская работа не проводится в условиях искусственно созданной изоляции её участников, хотя иногда они, конечно, могут уединяться с целью выполнения каких – то, требующих этого, практик…
Идрис Шах говорил, что Гурджиев учился у суфиев, но так и не закончил своё обучение. Тем не менее это вовсе не означает того, что Гурджиев не поддерживал связи с определёнными суфийскими кругами и что его Работа была полностью независимой и выполнялась им на свой страх и риск. В тех же «Рассказах Вельзевула» есть места, указывающие на то, что Гурджиев был знаком с такими аспектами суфийской Работы, о которых нам не сможет рассказать ни один его ученик, потому что Работа эта ведётся скрытно. А знать о ней может только тот, кто принимал в ней участие, так что с Гурджиевым дела обстоят ещё сложнее, чем это кажется на первый взгляд.
Например: Гурджиев мог не закончить обучение у суфиев ровно потому, что перестал в нём нуждаться, или потому, что дальнейшее продвижение в рамках той версии суфизма, которую ему давали, стало невозможным. Не будем забывать о том, что разные ордена в суфизме имеют разную, что называется, «специализацию», а уникальное бытиё Гурджиева только до определённой степени могло вписаться в требования, предъявляемые к ученикам суфиев. Он был слишком силён, да ещё к тому же имел передачу увайси – то есть получил знание мистическим путём от кого-то из умерших прежде суфиев. Именно поэтому Гурджиев мог не закончить стандартных этапов суфийского обучения – поскольку в чём-то уже превосходил своих возможных учителей. Книжка Рафаэля Лефорта «Учителя Гурджиева» является очевидной подделкой, так что об истинных его учителях нам ничего не известно. В то же время Гурджиев вполне мог взять на себя миссию – принести на Запад новое знание и посмотреть, что из этого получится. В одном из своих текстов он упоминает, что направил более десятка человек в некие центры, где те смогут получить необходимое обучение. Сам же он, так получается, работал с теми, кто к подобному обучению в принципе не годился…
Ошо сравнивал положение мистика по отношению к обычному человеку следующим образом: мистик сидит на дереве, а человек – под деревом. И благодаря своей более высокой позиции мистик видит повозку, которая появляется на дороге, на несколько минут раньше человека, сидящего под деревом. То, что для человека является будущим, для мистика – уже настоящее. Допустим, что суфийские мистики знали об угрозе окончательной деградации суфизма и искали способы изменить эту ситуацию. В ортодоксальной среде сделать это было практически невозможно, потому что именно из-за её ортодоксальности он и стал вырождаться. Мистики не боятся нестандартных решений, а потому вполне возможно, что Гурджиев был направлен на Запад, чтобы проверить готовность людей к восприятию нового знания и новых практик. Суфии искали новые земли и новых людей, о чём прямо говорил Идрис Шах, первыми последователями которого стали приверженцы гурджиевского учения».
Далее, в следующей главе «Линия передачи», Руслан Жуковец пишет:
«В суфийской традиции различают несколько видов передачи духовного ( мистического ) знания. Есть передачи по наследству – от отца к сыну или от отца к приёмному ( духовно усыновлённому ) сыну. Сейчас, к сожалению, эти передачи стали основой для вырождения многих суфийских орденов, когда духовная власть передаётся по наследству без серьёзных на то оснований – в смысле уровня продвинутости сына или племянника на Пути. Теоретически сын суфийского Мастера или шейха может пройти весь Путь под руководством отца и занять его место вполне заслуженно. Но теперь мы видим несколько иную картину, где происходит не передача знания, а передача власти.
Есть также передача знания от Мастера к ученику, которая происходит в процессе обучения, за достаточно длительный отрезок времени. Что может быть передано за пределами слов? Как опыт Мастера может быть передан ученику наиболее полным образом? Насколько от них обоих зависит возможность осуществления подобной передачи? И вот странный ответ – если путь продолжается до самой смерти мистика, то при жизни всю возможную полноту опыта передать вообще невозможно, поскольку что-то происходит и открывается почти постоянно. Новые аспекты Истины, допустим, и так передаче не подлежат, но новый опыт всё равно приходит, так или иначе. Поэтому я бы сказал так – на каждом этапе Пути существует возможность передачи опыта, соответствующего этому этапу, или, если ученик приходит тогда, когда Мастер уже исчез в Боге, то остаётся одна из самых, наверное, эффективных практик передачи опыта в прямом контакте – исчезновение в Мастере. В суфизме эта практика имеет название «фана-фи-шейх», и она позволяет ученику попытаться объединить своё бытиё с бытиём Мастера, а через эту связь получить передачу знания и ускорить процесс своего продвижения на Пути.
Каждому этапу Пути соответствует свой опыт и своё знание. Всю их сумму вместить сразу невозможно. Точнее – невозможно обычным образом. А мистическая возможность передачи всего опыта сразу – возникает только тогда, когда в этом есть насущная, неотложная необходимость. Как правило, при прямом обучении и постоянной возможности контакта с Мастером она не возникает в принципе. Обучение идёт своим чередом, какие-то передачи всё время происходят, и ученику хватает этого с лихвой, особенно если он и так прикладывает к работе над собой максимум усилий. Поэтому происходит постепенная передача знания, которую каждый получает и усваивает ровно по мере готовности и необходимости в ней. В таком случае тех, кто получает передачу знания, может быть достаточно много, и она осуществляется порой почти незаметно для них…
Когда индивидуальный опыт Мастера получен в рамках следования определённому Пути, то Путь становится контекстом, в котором осуществляется передача. Тогда и возникает то, что называется линией Передачи, то есть возникает цепь преемственности Знания и Работы. В суфизме линия Передачи от живого Мастера называется силсилой и прослеживается обычно от пророка Мухаммада и праведных халифов до наших дней. Принадлежность к линии Передачи силсилы подразумевает получение разрешения на обучение людей и автоматически подтверждает легитимность действий шейха или Мастера. Это, что называется, видимая и задокументированная линия Передачи, которая позволяет защитить Работу от вторжения самозванцев и сохранить мистическое знание. А также передать духовную власть тому, кто этого по-настоящему заслуживает.
Силсила – в идеале – должна быть мистической передачей и опыта, и знания. Несмотря на некоторый бюрократизм, который выражен в получении иджазы новоиспечённым наставником, суть силсилы должна оставаться мистической. Иджаза – официальное разрешение на обучение людей – оформляется письменно, и фактически является официальным суфийским документом, который должен предъявляться по требованию и необходимости. А хранителем и проводником Знания, как я уже отмечал выше, становится новый шейх или Мастер.
Мистический Путь полон загадок и тайн, как, собственно, и вся наша жизнь. Порой он сохраняет сам себя, и тогда, когда нет возможности осуществить прямую передачу знания при жизни Мастера, это происходит после его смерти, без длительного обучения ученика. Мистик, получивший передачу подобным образом – от духа умершего человека – в суфизме называется увайси, по имени того, кто первым получил её от самого Пророка. Им был Увайс ал-Карани, который никогда не встречался с Мухаммадом, однако получил от него знание. Изменения, последовавшие вслед за этой передачей, произвели столь сильное впечатление на современников Увайса, что его имя стало нарицательным, дав название всем мистикам, получившим знание подобным же образом.
Есть примеры того, что феномен передачи опыта от духа умершего человека к духу человека живого ( образно говоря ) – существовал задолго до появления суфизма. Однако именно в суфизме сохранилось больше всего свидетельств этой передачи, и даже возник образ Хидра ( или Хызра ), который является суфиям когда во сне, когда наяву и наставляет их, то есть учит. Передаёт знание…
Эфирное тело живёт несколько дольше физического, тело ума – дольше эфирного. Ментальное тело, будучи полностью развитым при жизни человека, сохраняется ещё дольше, я бы сказал – на порядок дольше. За счет него и появляется возможность передачи знания после того, как физическое тело мистика прекратило своё существование. Там, на ментальном плане, и находится линия Передачи мистиков увайси, причём не одна…
Если искатель, получивший передачу увайси, не останавливается на достигнутом, то он в какой-то момент превосходит подаренный ему опыт, обретая собственную реализацию на Пути. Тогда эффект передачи заканчивается, и новоиспечённый мистик следует Богу, развивая в этом взаимодействии свою уникальность. Знание, полученное им с передачей, перестаёт быть очень важным и даже может быть подвергнуто критике, а также в чём-то уточнено и дополнено. В конце концов, мистик начинает опираться только на свой опыт, который тоже подвергается переоценке на каждой новой стадии Пути. А уже позже – после ухода мистика с физического плана нашей реальности – появляется возможность передать всю сумму этого опыта ( или хотя бы его главную часть ) тому, кто в нём нуждается. Так происходит сохранение знания и линии Передачи, и так обновляется и поддерживается мистическая Работа. Необходимость движет нашим миром, и раз существует такая – фантастическая с точки зрения не мистиков – линия Передачи, значит необходимость в поддержании мистической Работы столь высока, что даже смерть Мастера не является препятствием для её возобновления и продолжения. Видимо, ценность этой Работы, ведущейся незримо для людей, столь высока, что Господь – Милостью Своей – создал возможности для её продолжения в тех условиях, в которых, казалось бы, она должна исчезнуть. Поэтому линия Передачи увайси будет существовать столько, сколько будет существовать человечество, и новые мистики будут появляться словно из ниоткуда, возрождая и обновляя угасшую было Работу.
В заключение скажу, что в суфизме существовало несколько линий Передач увайси и та, к которой принадлежу я, имеет отношение к ордену Накшбанди. И хотя нельзя точно знать имена предшественников, поддерживавших и продолжавших эту линию Передачи – коих было немало! – мне известно, что и сам Бахауддин является одним из тех, кто тоже в ней состоял. При этом она была начата задолго до него, и мне не удаётся увидеть её начало. Подобные линии Передач увайси были и в других суфийских орденах, и передача опыта в них несла отпечаток особенностей практик каждого из них. Были ли прерваны эти линии Передачи, или они всё ещё активны – мне неизвестно. Однако было бы вполне логично предположить, что в мире снова и снова возникают как бы из ниоткуда новые мистики увайси – ведь Бог велик, а Милость его бесконечна».
Ну а далее, автор вообще в следующей главе «Я и Гурджиев» описывает совершенно фантастическо – мистическую историю, произошедшую с ним в жизни. Привожу её в сильном сокращении без потери смысла. Кто хочет ознакомиться с ней полностью, отсылаю тех читателей к его книге «Великие мистики как они есть». Итак, цитирую полностью далее Руслана Жуковца:
«Как и многие другие искатели, о Гурджиеве я узнал из книги Успенского «В поисках чудесного». Прочитал я её в начале 1993 года, и она произвела на меня весьма сильное впечатление. В первую очередь, конечно, впечатлял сам образ Гурджиева, нарисованный Успенским, – образ человека Знания, имеющего совершенно неординарные взгляды на все вещи; человека, владеющего невероятными способностями и силами, и вообще того, кто находится на совершенно ином уровне бытия по отношению к остальным. Если не брать во внимание содержание учения, излагаемого Успенским в своей книге, то одного образа Мастера уже хватало для того, чтобы захотеть стать таким же сильным и мудрым, как он. Причём большинство тех, кто идёт в современные гурджиевские группы или кто заинтересовывается его учением, в первую очередь тянутся к образу Гурджиева, созданному и Успенским, и другими авторами мемуаров с названиями вроде «Непостижимый Гурджиев». К Гурджиеву, как правило, притягиваются те, кто ищет силу, и в меньшей степени – те, кому хочется создать в своих умах красивую, мистически обоснованную и притом непротиворечивую картину мира. Его идеи до сих пор остаются вполне оригинальными, хотя ( да простят меня его последователи! ) в массе своей не очень полезными с практической точки зрения. Точнее, попытки их применения на практике заводят людей в тупик размышлений и вообще в бесконечное умствование. Как, в конце концов, это произошло с самим Успенским.
Мне, конечно же, захотелось силы. Знание, которое излагал Успенский, в целом было интересным, но значительная его часть на тот момент для меня не имела почти никакого значения. Я искал того, чего ищет каждый настоящий искатель, – не описания законов мира, которые хоть и давили на меня, но сделать с ними всё равно нельзя было ничего, – мне нужны были конкретные рецепты продвижения к тому состоянию бытия, которым обладал Гурджиев. Их нигде не было, но, как я понимаю сейчас, и быть не могло.
Существует множество ситуаций и состояний, которых нельзя понять умом; их можно только пережить, а ум потом подберёт некие слова для описания пережитого. Вера в силу ума или, если угодно, разума очень распространена среди современных атеистически обусловленных людей. Им кажется, что можно понять всё, что хорошо разъяснено, и поэтому интеллектуалы обычно живут иллюзией понимания в том, что касается внутренней работы и мистического опыта. И судьба, и опыт Гурджиева были слишком уникальными, чтобы пытаться передавать их словами, к тому же его Работа требовала привлечения к себе внимания, и таинственность Учителя и источника учения были частью замысла по её воплощению. Описывать упражнения, которыми занимался Гурджиев в разных местах под руководством разных людей, было бессмысленным в силу того, что они должны были выполняться под руководством; к тому же тогда ещё была сильна тенденция скрывать практики и знания от непосвящённых. Мистический Путь был уделом избранных, и это подчеркивалось внешней секретностью деятельности суфийских орденов и секретностью их практик. Теперь многие знания стали открытыми, и в силу этого их немедленно извратили, а мистический Путь как был уделом избранных, так и остался.
При этом Гурджиев не был Учителем мистического Пути, хотя, несомненно, являлся Мастером, но цель его работы с западными людьми была иной. Он сам об этом писал, но люди обычно не склонны воспринимать всерьёз то, что им не нравится, поэтому мало кто поверил тому, что его целью было продолжение исследования психологии человека. Западного человека, добавлю я от себя. При этом нельзя сказать, что к моменту начала своей Работы в России и потом на Западе Гурджиев не знал психологии человека. Он понимал её прекрасно, что абсолютно ясно следует из его опубликованных бесед с учениками и даже из той же книги «В поисках чудесного». Значит, его задачей было не столько исследование психологии, сколько изучение особенностей обусловленности западных людей, их типичных психоэмоциональных реакций и возможности проведения Работы с ними.
Первое, что поразило меня в книге Успенского, – утверждение Гурджиева о том, что все люди являются машинами. Вся моя обусловленность восстала против этого, и до сих пор помню, в каком сильном возмущении я пребывал несколько часов кряду. Когда же я успокоился, мне вдруг открылась истинность слов Гурджиева, и я как бы увидел себя со стороны – молодого человека, живущего во власти привычек и невротических реакций, склонного обижаться по всякому поводу и зависящего от самых разных внешних влияний. Я понял, что Гурджиев весьма точно описал мою ситуацию, в которой я был пленником своих механических реакций, и потому меня вполне можно было назвать машиной. Это открытие очень меня отрезвило, и дальше я стал читать с удвоенным интересом и прилежанием. Безусловно, книга Успенского содержала в себе множество откровений, но вторым сильным впечатлением ( и крайне полезной информацией ) стало для меня то место, где описывалась практика осознания себя. Образ обоюдоострой стрелы, направленной вовне и внутрь себя одновременно, помог понять мне как по-настоящему начать осознавать себя. До этого я читал об осознанности у Ошо, но из прочитанного никак не мог понять, как её практиковать. Книга Успенского очень мне в этом помогла, и с того момента осознание себя ( или самовспоминание ) стало моей главной практикой.
Затруднение большинства искателей, пытающихся практиковать осознанность, сродни тому, что когда-то испытывал я – непонимание. Для человека, привыкшего жить в уме, для кого внимание никогда не являлось отдельной силой, отдельной энергией, и всегда было слито с внешними вещами или внутренними состояниями, понять, как отделить и разделить его – бывает довольно сложно. Мало получить точные указания, нужно ещё понять, как их осуществить на деле. С этим обычно и возникают проблемы. Разделение и удержание внимания – это практический навык, овладев которым один раз человек всегда может пользоваться им. Выйти из привычного отождествления с умом бывает непросто, но регулярные, правильно выполняемые усилия всегда дают результат. В понимании того, как правильно действовать, мне помогли слова Гурджиева, изложенные Успенским. Начало практики по осознанию себя стало для меня первым шагом к тому, чтобы встать на Путь, и к тому, чтобы вообще обнаружить его.
…Даже сейчас я не могу сказать, почему Гурджиев осуществил передачу Знания именно мне. У меня, вне всякого сомнения, имелась высокая необходимость в духовном руководстве без всякой возможности её получения в условиях моего тогдашнего существования. Я очень остро ощущал потребность в Учителе, но найти его не мог, и практиковал по книгам, выбирая практики наобум и применяя их хаотически – используя то православные молитвы, то йогические упражнения. Такой подход не мог принести ощутимых плодов, поскольку нет никакой пользы от применения практик, относящихся к разным традициям и Путям, ведь у каждого Пути есть свой эгрегор и свои условия работы на нём, но узнать об этом тогда мне тоже было не от кого. Наиболее ощутимые результаты приносила практика осознанности, но все они лежали в плоскости освобождения от подавленностей – практически в плоскости психотерапии, что тоже, конечно, важно, но не очень-то помогает найти путь к Богу. Видимо, сила моей необходимости и создала возможность для получения передачи, которая привела к тому, что я стал мистиком увайси.
В разных мистических традициях имеются свои способы передачи духовного Знания. Передача, существующая в суфизме под названием «увайси», это не только передача Знания, но и передача личного опыта и даже некоторых качеств базового уровня бытия того мистика, который её выполнил. Сама по себе передача – это чистой воды мистический акт, связанный с получением энергетического импульса большой силы и замедленного действия. Человек, получивший подобную передачу, не в состоянии усвоить её сразу, потому что сила полученного импульса, будучи высвобожденной сразу, попросту его убьёт. Поэтому импульс опыта и Знания «всасывается» медленно, давая возможность тому, кто его получил, делать открытия, инициированные им, постепенно. Освоение полученного Знание происходит так, что человек начинает воспринимать его как собственное, а не как чужое, ведь рост понимания, приходящий вместе с ним, уже на самом деле – его собственный. Примерно то же самое, кстати говоря, происходит при получении мистиком Божественных атрибутов на стадии суфийского Пути, называемой внутренней бака – стадии пребывания в Боге.
Как и многие другие мистики увайси, я получил передачу во сне. Сон является видом изменённого состояния, в котором человек становится открытым для получения самых разных импульсов с различных уровней Реальности, и для получения передачи увайси подобное состояние подходит как нельзя лучше. При этом само содержание сна было очень простым. Гурджиев стоял передо мной, одетый в чёрное пальто, тёмные брюки и чёрные же ботинки, а я склонялся, точнее, припадал к его ступням, как это принято на Востоке. Лица Гурджиева в этом сне я не видел, но точно знал, что это был он. Во сне мне казалось, что я получаю некое посвящение или благословение; сон был коротким, и, собственно говоря, после того, как я совершил простирание перед Гурджиевым, он и закончился. Проснувшись, я не почувствовал ничего особенного и не придал этому сну какого-то серьёзного значения. Более того, когда на следующую ночь мне не захотелось спать, и я занимался разными творческими делами до утра, пойдя после этого на работу, как ни в чём не бывало, я тоже не связал это со сном, приснившимся мне накануне. Я не спал тридцать шесть часов, и при этом не чувствовал особой усталости, но мне и в голову не пришло, что подобный прилив энергии, совсем мне не свойственный, мог быть инициирован сновидением с присутствием Гурджиева. Который, кстати, до этого мне никогда не снился.
Надо сказать, что ещё несколько лет я не понимал, что произошло в июне 1994 года, когда мне приснился сон, повлиявший на всю мою жизнь. Первые изменения начались спустя две недели – я внезапно осознал, прямо-таки ясно увидел, что все мои практики никуда меня не ведут. К тому же не менее ясно мне открылось моё духовное эго, которое я развил в себе, став вегетарианцем и отказавшись от курения и алкоголя. Открытие это было шокирующим, а потому я мгновенно изменил весь образ жизни, оставив основной практикой работу над осознанием себя и забросив всё остальное. Это было первое, но далеко не последнее проявление воздействия, которое на меня оказывал импульс передачи увайси, и потом, как-то почти незаметно для себя, я стал смещаться в сторону суфийского понимания Пути и Работы, ощущая их как нечто вполне естественно ко мне относящееся.
Позднее я не раз думал о том, что со мной стало бы, если бы я не получил передачи от Гурджиева. Однозначного ответа на этот вопрос нет, но, скорее всего, мой поиск мог бы закончиться ничем, и вполне возможно, что мистическая часть Пути так никогда и не открылась бы для меня. Я продолжал бы взращивать духовное эго, тыкаться то в одни практики, то в другие и блуждать в потёмках собственного ума. И уж совсем маловероятно, что я пришёл бы к суфизму, хотя сказать точно об этом совершенно невозможно.
…Весь Путь до сдачи Воле Бога я прошёл, в основном, практикуя осознанность. Мистическое Знание разной степени значимости стало открываться мне примерно с 1996 года, но какого-то решающего значения в моей практике оно не играло. У меня рос уровень понимания многих моментов, связанных с мистической стороной жизни, но радикальных перемен не происходило. При этом я не знал этапов классического суфийского Пути, а может, и читал о них, но не придавал им значения. Открытие Сердца было для меня полным сюрпризом, да и возможность сдаться Воле – тоже. Сейчас уже точно не помню, когда мне открылась суть сна с Гурджиевым, и когда я осознал, что получил от него передачу, направившую в новое русло весь мой поиск. Кажется, это произошло уже после сдачи, но может, и раньше. Одновременно с этим открытием я осознал, что Гурджиев и сам был мистиком увайси, причём принадлежал он к Линии Передачи увайси в Традиции Накшбанди, хотя сам Бахауддин Накшбанд вовсе не стоял у её истоков. Тогда же я стал ощущать связь с этой Линией Передачи, а через неё – с Традицией, хотя мог иметь дело только с самим Гурджиевым, и ни с кем больше.
Примерно в 2008 году мне снова приснился Гурджиев, причём снился он мне три ночи подряд. В первую ночь сон был какой-то незначительный, и сейчас я его совсем не помню. Во вторую ночь сон был странный. В нём мы с Гурджиевым ехали в лимузине – таком, какой обычно нанимают для свадеб, и он что-то у меня спрашивал, а я ему отвечал. Гурджиев был раздражён и не скрывал этого. Мы ехали вместе примерно 20 минут, а потом он велел водителю остановиться и открыл дверцу машины. На обочине стоял цыганский ансамбль, который был приглашён в салон лимузина, где сразу стало тесно. После этого Гурджиев без лишних слов выпихнул меня из машины, и лимузин уехал. Был зимний вечер, и я сидел на снегу и смотрел вслед уезжавшей машине. Гурджиеву в этом сне было около пятидесяти лет.
Третий сон, приснившийся мне на следующую ночь, имел совсем другое содержание. Гурджиев предстал передо мной стариком, каким он стал в последние годы жизни. Было не очень холодно, на улице только-только начиналась осень, но он был одет в чёрное пальто и каракулевую шапку. Мы сидели на скамейке возле какой-то детской площадки и разговаривали. Гурджиев излучал доброту, мягкость и, я бы сказал, любовь. Говорил в основном он, а я слушал. Во сне наш разговор продолжался около двух часов. Он учил меня каким-то вещам, и я понимал, что получаю некую дополнительную передачу. Проснувшись, я не помнил ни слова из сказанного, но ощущение того, что мне было что-то передано, у меня осталось.
Я утверждаю, что передача увайси несёт с собой не только Знание, но и опыт того, кто её осуществил, не просто так – мне в полной мере довелось познать это на себе. Сначала, ещё до вышеописанных снов, мне стали открываться методы гурджиевской работы с людьми. Знаменитые ужины, для которых Гурджиев сам готовил пищу, и во время которых он проводил работу с отдельными людьми и общее воздействие на всех присутствующих, не имели у нас столь строгой ритуальной формы, да и порой бывали не ужинами, а завтраками, но суть моего взаимодействия с учениками, на них присутствовавшими, была той же самой. Я совершенно не умел готовить, и вдруг, в начале 2007 года, у меня появился интерес к готовке, и я очень быстро освоил основные её принципы. Причём приготовление пищи стало для меня видом творчества, а в чём-то и проявлением наличия неких сверхсил. Я чувствовал энергию блюда, которое готовил, и научился насыщать её баракой, потому что ряд приправ и продуктов могут особенно хорошо впитывать энергию того, кто их использует, и могут также становиться прекрасными «проводниками» благодати. Это знание пришло ко мне внезапно, как внезапно же я вдруг стал хорошим поваром. Я готовил много восточных блюд, и мне было абсолютно ясно, что все мои таинственным образом открывшиеся способности есть плод гурджиевской передачи. Более года я готовил каждый день самые разные блюда, делая к праздникам особую «священную» пищу, насыщенную баракой. В это время наши застольные встречи с учениками стали ещё более похожими на гурджиевские ужины. Надо сказать, что всё это кончилось так же внезапно, как началось. В 2008 году я начал писать книги, и тема творчества, связанного с едой, стала сходить на нет, а потом исчезла способность чувствовать её энергию. Хотя знание свойств разных приправ и продуктов, а также умение готовить их с примесью бараки, конечно же, остались.
Я никогда не пытался подражать Гурджиеву или вести себя так же, как он. То, что приходило, так или иначе осваивалось мной по-своему, сообразно моей индивидуальности и ситуации, в которой я работал. Работать с людьми я начал через полтора года после того, как принял Волю Бога, и принципы построения обучения диктовались ею, а не передачей Гурджиева. То, что я получил от него благодаря новым снам, относилось только к моим личным способностям, которые, по сути, мало влияли на общую Работу. После сна с беседой на детской площадке, например, у меня появилась возможность наводить морок на людей – то есть заставлять их видеть во мне то, что я захочу. О такой способности Гурджиева писал Успенский, и я на какое-то время тоже получил её. Я пользовался полученной мной новой силой два или три раза, причём первый раз всё произошло спонтанно, а ещё пару раз – ради эксперимента. Сейчас я не чувствую в себе этой силы, но всё равно я ею практически не пользовался, даже когда она у меня была. Были и ещё проявления именно опыта Гурджиева, можно даже сказать, некий перенос на меня его привычек, но писать обо всём этом в подробностях я не вижу смысла.
Позже я получил возможность обращаться к Гурджиеву напрямую. Может быть, в классическом варианте правильнее было бы сказать – обращаться к духу Гурджиева, но я ощущал это так, как если бы обращался к живому человеку, пусть и не существующему на физическом плане нашей реальности. Пару раз я обращался к нему за помощью в ситуациях, когда заходил в тупик в своей индивидуальной работе, и, насколько я помню, всегда получал помощь в той или иной форме. Несколько раз мне приходилось обращаться к нему с вопросами по содержанию его учения и Работы, и тоже ответы всегда приходили. Сейчас уже нет необходимости ни в том, ни в другом, и я давно уже не выходил с ним на контакт.
В последние годы у меня было ещё два сна с участием Гурджиева. Первый приснился в 2011 году летом, и в нём я оказался в старом деревянном двухэтажном доме. Я поднимался по лестнице с первого этажа на второй, и между этажами оказалась большая площадка, на которой были расставлены стулья. На них сидели люди, мужчины и женщины, одетые по моде начала прошлого века, человек двадцать. Я понял, что это ученики Гурджиева, ждущие начала занятий. Тут на площадке появился Гурджиев, поднявшийся по лестнице вслед за мной. На вид ему было лет сорок пять. «У меня болит голова», – сказал он, обращаясь ко мне. После этого он лёг животом прямо на пол, и я, присев на корточки, стал массировать ему голову. Через некоторое время мне удалось снять ему боль, он поднялся и сказал: «Ну, теперь они твои, занимайся с ними», – имея в виду ожидавших его учеников. Сказав это, он ушёл, а я остался с его учениками, сел на стул и начал что-то говорить. На этом сон закончился. Через пару месяцев я начал работать в Москве, и ко мне на встречи стали приходить люди, состоявшие в одной из московских гурджиевских групп. В целом общение было совсем неплодотворным, но несколько человек из тех, что участвовали в этих встречах, стали моими учениками.
Последний на сегодняшний день сон, в котором присутствовал Гурджиев, приснился мне года полтора назад. Он был несколько необычным. Во сне я лежал на кровати, и как бы только что проснулся. Помещение, в котором я находился, было небольшим, в нём отсутствовали окна, а в углу напротив кровати стояло кресло, и в нём сидел Гурджиев. Внешне я его не узнавал, но точно знал, что это был он. Ему было двадцать восемь лет ( это я откуда-то тоже точно знал ), голова не была обрита, и её украшала густая чёрная шевелюра. Он, молча, смотрел на меня, а я – на него. Это длилось какое-то время, а потом сон закончился. Что значил данный сон? Возможно, то, что больше Гурджиеву дать мне нечего и что я перерос ту стадию, на которой он мог меня учить. Так или иначе, больше он мне не снился, и в контакт с ним я не вступал.
Знание, полученное мной от Гурджиева, а также его личный опыт, изменили всю мою жизнь, это факт. Тем не менее я иду собственной дорогой, и у меня своя Работа. Я не являюсь наследником или продолжателем его дела, и то, что я живу и работаю в России, никак не связано с тем, что он начинал свою Работу здесь же. Таков, как я понимаю, замысел Творца, и судить о нём я не берусь. По всей видимости, та Работа, которую я сейчас выполняю, нужна именно здесь и именно сейчас, а что из этого получится – покажет время».
Поистине суперфантастическая история в наше время. Не правда ли? Влияние мистики и Гурджиева ощущается также и в двадцать первом столетии. Прах Георгия Ивановича беспокоит искателей истины и мистиков до сих пор. Но пришло время снова вернуться нам к дневниковым записям маэстро Гурджиева. Вот что повествуется в дневниках дальше:
«Да, у меня были за годы первого суфийского странствия — Турция, Иран, Сирия, Афганистан, Таврия, Палестина; калейдоскоп экзотических, загадочных, многолюдных и пёстрых восточных городов: Аден, Стамбул, Кербела, Багдад, Дамаск, Иерусалим, Каир, Халеб, Мешхед, Пешавар, Джелалабад, Кандагар,— у меня были во всех этих городах великие Учителя-суфии. Я не буду называть их имён, они творят своё дело в уединении и тишине, презирая «известность» и «популярность» в европейском понимании. Они передавали меня от одного другому, если я заслуживал это. И каждый из них имел земную профессию, полезную людям, которой я, осваивая суфийскую мудрость, обучался до тех пор, пока в совершенстве не овладевал ею. Вот эти профессии, которые я получил на Востоке: учитель танцев ( уточню: особых, ритуальных танцев, в основу которых положена техника дервишей ), каллиграф, медник, садовник, барабанщик, ткач ковров и... ( не знаю, как по-европейски, на каком языке назвать эту профессию ) — пусть так: учитель правильного дыхания; кстати, к овладению этой профессией — дышать всем своим сознанием и всем своим существом — я вернулся во время своего второго суфийского странствия, и в целом на овладение этой профессией — или мастерством — у меня ушло около двадцати лет.
И всё же, и всё же... Постигая всем сердцем суфийское учение, во время скитаний по Востоку я постоянно, изнурительно думал об одном и том же, где бы ни находился: как мне избавиться от Предназначения? Что сделать, чтобы карта с маршрутом к трону Чингисхана исчезла, уничтожилась, потерялась?
Никакие уловки не помогали. Я прибегал ко всевозможным уловкам: однажды на видном месте оставил карту в номере гостиницы, не запер дверь своей комнаты, с колотящимся сердцем возвратился поздно вечером — карта лежала там, где я её оставил. В другой раз — это было в Иерусалиме — «забыл» карту в гостинице и туг же поспешил в Дамаск; на полпути, в нищей деревне среди песков и выжженных солнцем камней, в которой я остановился на ночлег в бедном доме пастуха, меня разыскал человек в длинных чёрных одеждах и чёрной чалме ( на нём не было ни пыли, ни следов долгого утомительного пути, будто он свалился с неба и предстал передо мной ). «Господин,— сказал он гортанно и глухо, насмешливо глядя на меня,— в Иерусалиме вы забыли вот это...— И он протянул мне свернутую трубочкой карту.— Не совершайте ошибок». Беря карту, я невольно прикоснулся к руке незнакомца — она была холодна как лёд. Через год или два я предпринял ещё одну отчаянную попытку: путешествуя по Таврии, в Крыму «уронил» карту с крутого горного обрыва в море. Её поднял ветер, хотя только что был полный штиль, и карта, взлетевшая вверх, опустилась к моим ногам, а в моём сознании прозвучало только одно слово: «Уймись!» — и на этот раз я узнал голос: он звучал гортанно и глухо.
Конечно, был самый верный способ избавиться от карты — сжечь её. Но я уже понимал: карта не сгорит, она неуничтожима. Более того... Я, неоднократно разворачивал эту проклятую карту и каждый раз убеждался в её одном ужасном свойстве: она не только не изнашивалась, не старела, но и... Бумага становилась светлее, прочнее, ощущалась более плотной и крепкой; обозначения на карте — города, реки, дороги — становились всё отчётливее, насыщенней, ярче; иногда мне казалось, что в её линиях, и прежде всего в линии основного маршрута, пульсирует живая чёрная кровь, она вроде даже вздувалась под моим взглядом, как вена. И если мифическая шагреневая кожа у того, кто становился её обладателем постепенно усыхала, сморщивалась, уменьшалась,— моя карта, наоборот, обновлялась. И я, погружаясь в дремучую тоску и обречённость, понимал, хотя всеми силами старался вытолкнуть из себя это понимание: карта приобретает надо мной всё большую власть и эта пытка будет продолжаться до тех пор, пока я не найду трон Чингисхана.
Вчера, ложась спать, я испытал такой приступ отчаяния, чувствуя: больше не могу, не могу, что прошептал, уткнувшись в подушку, пахнущую мышами: «Пусть... Пусть это свершится! Скорее! Как можно скорее!» И в моём сознании еле различимо прошелестело: «Завтра...» А может быть, мне померещилось? Я сам внушил себе... Может быть...
Крестообразная тень оконной рамы, неуловимо медленно двигавшаяся по полу, достигла кувшина с водой. В дверь тут же трижды постучали, она легко распахнулась, и в комнате появился молодой человек с орлиным носом, заросший густой курчавой бородой, в запылённой дорожной одежде. И я сразу узнал его: это был один из тифлисских «орлов» «Того, который...». Только имени его я не мог вспомнить.
— Здравствуй, Георгий,— сказал он по-грузински совершенно спокойно, даже безразлично.
— Здравствуй.— Во рту у меня пересохло, и на несколько мгновений в глазах потемнело, как будто в комнате внезапно наступил вечер.
— Собирайся. Коба ждёт тебя».
Продолжение тут
Дневник внимательно изучал и читал член русского географического общества ( РГО ) города Армавира Фролов Сергей
|
